Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - Елена Николаевна Посвятовская
Иду вдоль реки, выхожу к морю; море и небо рисованы словно одной краской – серые, ко всему безразличные. Ставлю сумку на парапет, сажусь на брусчатку – лицом к волнам. Сколько ни вглядывайся в горизонт – конца не видно; белые полосы волн – чем дальше, тем меньше: сначала чёрточками, затем точками, и даже там, где море как будто сливается с небом, не существует никакого решения – и невозможно представить, что есть иной берег, бывший раньше домом – бывший раньше всем. Где-то в этой серой безграничности скользит теплоход – тысяча незнакомых лиц и один пустой промежуток между ними – ты никак не поверишь в пустоту, ты не можешь поверить. Весь последний год – бесконечное ожидание: ждём чего-то, будто не знаем чего, а знаем мы точно. И видим там, впереди, одно мучение – оно сильнее мучений земных, хоть и кажется, что сильнее муки не придумать. Ты как-то сказала, что будет только хуже, только больнее, – но ведь и лучше, легче будет; не может не быть. Здесь, в этом городе, каждым днём, что делим с тобой, пятнаем свои имена перед Господом, а там – там уже будет кончено и будет с нами решено, и будет милостив Господь – отвернёт наши лица друг от друга, и не станет твоих глаз, и не увижу в твоих глазах всего пути, всего нашего падения: ни первой ласки, ни материных слёз, ни теплохода, ни писем. И не станет уже ни лиц, ни глаз – только и будет что шёпот, от которого никуда не деться, который не забудет и не забудется, – пускай себе шепчут, не стану их слушать.
Да и не услышать ничего нового, если всё известно наперёд: встану, оправлюсь, отряхну сумку. Пойду вдоль реки, ты – навстречу, неся через улицы ирисы; ты не заметишь меня – или не скажешь и слова, заметив. На ринге ещё пусто: чернота, жёлтый луч; в раздевалке раскрою сумку, ругнусь, увидев тренировочные перчатки заместо старых отцовских. Оставлю вещи – шесть или восемь; разыщу тренера, потом час: растяжка, суставы, дыхание. В какой-то момент почувствую мятную свежесть ирисов, увижу тебя на причале: твоё лицо неотличимо от сотни других лиц, отмеченных надеждой. На горизонте появится теплоход – и причал смолкнет, целиком устремившись к палубе, полной невнятного движения; тренер ударит мне в плечо, рявкнет, заставит вернуться к настоящему: встаю на весы, закрываю глаза, когда прожектор щупает меня своей тёплой рукою. Начнётся бой – для тех, кто, сделав свою ставку, теперь кричит с трибуны имя – моё или нет; для меня – ничто не начнётся и не придёт к концу: всякая вещь, всякий запах, которым пронизана арена, которым пропитан этот город, – всё твердит о невозможности, о бесконечности исхода. Во множестве лиц, устремлённых к рингу, мне снова увидится причал, увидится трепетное ожидание – и одно лицо чуть ближе, ровно против меня, – твоё: случившаяся в нём перемена не удивит, не способна удивить меня; ты как-то сказала, что будет хуже, больнее. Ты приблизишься – по какой-то затейливой траектории: петляя, кружась; меня обдаст цветочной горечью – и кислотою пота: толпа исчезнет, провалится в глубину города; ты останешься одна: причал потемнеет, теплоход обернётся к морю, чтобы плыть от твоего взгляда; я наконец отвернусь, чтобы не видеть твоего лица, – и внезапно, впервые за столько лет разгляжу вдалеке дом, разгляжу мать и отца, разгляжу всех наших братьев и сестёр, разгляжу каштаны, за ними – окно в растрескавшейся раме, а под окном – молочного цвета клумбу – чуть примятые шершавым ветром ирисы – разгляжу это белоснежное море, покрывшее собою опустелый край, эту живую жизнь, раскинувшуюся посреди ничего, – я сделаю шаг к этой жизни, я буду знать, что за моей спиной ты уронила в воду цветы и, развернувшись, пошла вдоль реки, чтобы больше не возвратиться.
Я не почувствую удара – лишь услышу, как волна бежит на гибкие стебли; я различу какую-то птицу: она расставила крылья – и вот её уже нет.
Василий Авченко
Отец Мороз
– Отчего у вас в Сибири так холодно?
– Богу так угодно!
Антон Чехов
Я северянин, я ценю тепло.
Варлам Шаламов
…Кто хотит на Колыму —
Выходи по одному!
Там у вас в момент наступит
Просветление в уму!
Леонид Филатов
Мёрзну я в ноябре, когда теплейший, ласковейший, золото-медный, бархатно-кленовый октябрь вдруг линяет в какие-то два дня – его сдувает северняк.
В муссонном нашем Владивостоке всегда ветер, и всегда – в лицо. Минус пятнадцать ощущаются как все минус сорок.
В двигателе внутреннего сгорания есть узел под названием “термостат”. Сразу после пуска, пока мотор ещё холодный и его нужно прогреть до рабочей температуры, термостат закрыт. Антифриз (он же охлаждающая жидкость, но на самом деле – столь же охлаждающая, сколь и согревающая) до поры циркулирует по малому кругу, не проходя через радиатор. Когда мотор догреется до штатных градусов, термостат откроется, позволяя антифризу ходить по большому кругу – через радиатор, чтобы отдавать излишек тепла атмосфере и не допустить перегрева. Недогрев мотору не полезен, перегрев – смертельно опасен, как и езда без масла: двигатель может словить клин, и ремонт станет бессмысленным.
Какой-то свой термостат есть и у человека. В жару системы организма – кровообращение, потоотделение, дыхание, что там ещё – работают на отвод тепла (собаки – те ещё и язык высовывают, он у них вместо радиатора). В мороз – на сохранение.
В декабре, когда мой неспешный внутренний термостат переключается на малый круг, я перестаю мёрзнуть. А в январе мороз уже начинает доставлять самое настоящее удовольствие.
Владивосток расположен на когтистом полуострове меж двух заливов, зовущихся Амурским и Уссурийским (гидронимы эти призваны сбивать с толку шпионов: до Уссури отсюда – километров триста, до Амура – все восемьсот). Амурский зимой замерзает – видимо, из-за того, что разбавлен пресной водой Суйфун-реки. Здесь, пробурив лунки, горожане ловят корюшку и навагу. Меня в своё время приобщил к этому медитативному занятию отец – геолог по профессии, таёжник, рыбак и философ по призванию.
Постороннему не понять, каково это – целый день сидеть на льду, на ветру и голыми руками сдёргивать серебристых, пахнущих свежим огурцом рыбинок с крючка или
